Если наступает время моих дневников — радости мало. В принципе, по ним можно отслеживать все проблемы моей жизни, я пишу тогда, когда не знаю, чем еще занять свой разум. И это не мотив работы, лекций, учебы, все это вечно ждет и вечно тянется. А пустота во мне появляется… внезапно и непредвиденно. Неоправданно болезненно, и единственное время, когда я могу ее предсказать — ноябрь. Каждый ноябрь меня накрывает с головой, и каждого ноября я боюсь, как огня. Мне еще ни разу не удалось найти панацею, найти что-то, что позволило бы мне продержаться без этого душного ущерба внутри себя, без постоянно преследующего меня запаха дыма и видения отлетающих кусками фрагментов того, что когда-то было обоями, обивкой мебели, гардинами, картинами. Все это осыпается старой чешуей, я перетираю ее в порошок и каждый декабрь, едва снег ложится уже не робкими кружевами женских чулок, а сплошной шелковой простыней, я завариваю этот пепел и пью его утренним кофе. Каждый день начинается мыслью об этом сгоревшем ноябре, об этом ощущении постоянного страха и неуверенности в самом себе, но пока я не выпью все, пока не опустеет старая жестянка с пеплом, мне не удастся ничего отпустить. Не удается испить до дна.

Раньше я расправлялся быстро. Напиток пился как лекарство целыми днями, он заменял кофе в работе, напоминая своим липким, пыльным на небе вкусом о минимум одном месяце бессмысленного простоя. Перфекционизм поджигает этот коктейль молотова, и я способен творить, способен создавать что-то, чем сам потом буду гордиться. Это тот самый кусочек сахара после пилюли, та самая награда. Ноябрьский напиток незаметно проносился через новогодние праздники, всевозможные экзамены, работ к новому семестру, потом тяжелее шел ранней весной, растворялся в майских субботниках, последние горькие капли я допивал где-то к середине июня. Это было самым тяжелым временем, временем, когда я уставал возвращаться к прошлому, уставал нести его за собой.

А теперь… Теперь пеплом стало то, что казалось мне сахаром. Я живу достаточно долго, чтобы этой жизни стало много. Я живу достаточно мелочно, чтобы захлебываться в собственном пепле, с тяжестью осознавая, что подниматься фениксу тяжело. Лето было моим временем, ранняя осень была моим рассветом — теперь я живу в страхе ноября постоянно.

Мне страшно. Да, черт возьми, мне действительно очень страшно. Старое окно разбито, его оплели паутиной восьминогие дьяволы, и на липких этих нитях осел все тот же пепел. Света больше нет, и я не хочу пускать к этой пелене своих родных, тех, кто хочет разорвать ее и помочь мне. Я делал такое сам — не для себя, в прошлом — для других. Я знаю, что плащ этой чужой паутине давит непомерно тяжело. И я не могу объяснить, чем...

Зато я могу ждать урагана. Ветра, дикой свободы, могу ждать, когда выросший перед окном молодой клен своей дружественной пятерней захватит эту липкость, а потом, осенью, без проблем для себя сбросит ее в естественном золоте. Я могу жить и ждать. Я знаю, что за серым окном есть свет, будущее, мои дети-волшебники… Совсем еще маленькие, пускающие гулять саламандр по новопостроенному замку из песка, замку с коридорами, туннелями, и крохотными горящими спичками-факелами. Я знаю, что за окном растет зеленая трава, что там распускаются цветы, что немного ниже за домом узкая речка питает спокойное, чистое озеро. Я знаю, что в небе летают птицы — я сам создавал их. Я знаю, что в лесах ходят олени и лисы, с нетерпением и азартом ждущие звуки знакомой песни охотничьего рожка. И знаю, что в этом мире, таком реальном и таком… быстром… я посеял много семян, которые, вполне возможно, либо распустились, либо вот-вот распустятся. Я знаю, что я так люблю его — мир и то, что выросло в нем, пока сидел за своей пеленой. И я когда-нибудь увижу все это, пусть даже выползу уже иссохшим, потерявшим руки и ноги чешуйчатым скелетом бессмертия. Возможно, тогда я смогу обернуть этот мир, и укусив за хвост самого себя запустить творение вновь, а может быть уйду в другой, создавать новое, живущее без меня на своей, замкнутой планете. И на ней уже не будет таких цветов и деревьев, таких птиц и оленей, там будет что-то совсем другое.

И что-то подсказывает мне, что став из змея человеком, став частью собственного мира, я в конце концов вновь окажусь в своей пыльной темнице.