Послушай меня… Я расскажу тебе историю про одну девочку… Девочку с чистым сердцем, но так легко поддающуюся на различные провокации.
Она жила в уютном доме, в окружении любящих ее людей. Жила долго, любила их всей душой, несла им все, что только могла тогда дать — совсем маленькая… И однажды ей повстречался уверенный в себе, харизматичный до нельзя змей. 
Он покорил ее своим обаянием. Она ушла за ним, и долго ходила по темным коридорам, не зная, что она больше любит — змея и его подземелья или свой теплый уютный дом... 
И в конце концов она остановилась где-то во тьме, и не могла увидеть, что же ей делать дальше, за кем идти.

И вот она стояла во тьме и боялась. И слушала тишину… а когда услышала, как за стеной кричат те, что давно уже блуждают во тьме, она бросилась к ним, думая, что она равная среди них, что она должна быть с ними. 
Но это было не так. Те, кто кричат во тьме, не видят ничего кроме тьмы. И она со временем это… похоже… поняла. 
Она ушла от кричащих… и поднялась на поверхность, оглядываясь… а мир вокруг изменился, там где были средневековые башни поднялись небоскребы из стекла и металла, там где были старые города лежали каменные руины… но она нашла в мире одну единственную башню… в подвале которого было ледяное озеро.

И ей сказали, что если ее будут терзать какие-то сомнения… Нужно заставить себя окунуться в ледяное озеро, почувствовать его холод и боль… И через этот холод понять, кто ты есть на самом деле. 
И девочка с тех пор никогда не сбивалась с пути… Потому что она могла прийти к озеру… окунуться в него… и выйти собой... 

Не потеряйся, девочка. Не потеряйся опять. У тебя чуткое и нежное сердце, и беспокойная, неустойчивая жизнь. Ты много знаешь, и много чувствуешь… Но не все и не всех. Тебе еще есть к чему идти, и ты дойдешь… Если не потеряешься. Если будешь видеть, куда ты идешь. Ставить цель… и добиваться ее. Все что сейчас у тебя есть будет только мешать тебе, это лишний блеск смертельной росы, ядовитые соблазнительные капли… То, что ждет лучших, если они ошибаются. 
Во всем этом огромном здании очень мало людей, которые могут потеряться, как ты. Остальные просто исчезнут, они забудут и их забудут… Но ты одна из тех, кто забыть уже не сможет. Никогда.

Только не думай, что я говорю это тебе намекая на какое-то прошлое… Я сказал бы это и не зная ни капли твоего прошлого. Эта незавершенность чувствуется, когда в тебе самом есть такая же проблема. Когда сам знаешь, что можешь потеряться. 
Ты хотела узнать об этом озере… Это озеро воскрешает себя. Выходя из его течений я вспомнил, что я учитель и наставник, что я люблю и что я могу делать счастливыми людей. И это мое призвание. 
А ты выходя из этих волн должна отметать сомнения… отворачиваться от всего, что было в прошлом… и видеть свет, к которому идешь, потому что ты идешь к свету и можешь за собой вести других. Главное не сбиться и не увести их в другую сторону, и не лениться, никогда не лениться. 
Тебе станет легче, милая… Совсем легко. Я обещаю тебе, только послушай меня… Выдохни это.. 
Слышишь, в стенах нашего замка бьется и ревет ветер… А здесь чисто, пусто и тихо… И только ты… твоя душа и твоя жизнь… чистые воды и хрустальные своды пещер.

И знаешь, кто больше всего будет мешать тебе на этом пути? На твоем личном пути?..) Я.. 
Потому что я сам теряюсь, и уже не раз меня выводила ты… Случайным словом, жестом, даже не зная что я слежу за тобой… Не утешениями или какими-то специальными словами — просто тем что ты есть... 
Но я же тащу тебя в свое безумие… Я безумен, но в этом есть свой дар… мой дар, но не твой. И твой путь моим сбиваться не должен.. 
Не плачь, милая… Я постараюсь не мешать тебе жить… Я прошу только об одном — не теряйся… За блеском и мишурой, за моей жизнью, за удачами и падениями, за любыми переживаниями — не теряйся ты сама...

Практически любой ребенок от 2 до 11 — ангел. До этого он потребитель, требовательный эгоист, после — копия окружения, и каждый раз я думаю, с ребенком я говорю, или с его родителем, навсегда застрявшем в предрассудках, сформировавшихся годы и годы назад.

Я не люблю штампов, но играю на них. Многое в людях повторяется, многое — ожидаемо, и это скучно.

Раньше с новым было интересно. Теперь — страшно, и я только наблюдаю, стараясь не вмешиваться и не добавлять новых предрассудков этим почти выросшим детям. Та ответственность, что была раньше, сломила и научила бояться почти всего, что не касается лично меня, тут уж никакой страх ответственности не отобьет.

Но я продолжаю любить их… Любить тех, кто стремится вырваться из предрассудков. И любить ангелов, которые их пока еще не набрались. Сменить школы на детские сады? Мне нечему будет их научить.

Права была Ева. Все что мы можем — дать азбуку, читать или не читать каждый решит сам. В нашем случае азбука — это набор допусков и разрешение слушать. Никому не объяснить ничего, если интереса к этому нет. Нет интереса — есть предрассудки. Переводим глаза выше, да-да, я сам живу в страха и предрассудках, в штампах, и в мучении этого осознания.

Никакие ямы не вернут того воздуха 20-ти лет, никакие ямы не выправят мыслей. Дико, и даже не отравиться.

Люблю я их ставить, и всегда они ставятся как-то дико, не там. Как в тот раз, когда ты брал горсть знаков препинания и бросал их в готовый текст туда, куда придется, просто от того, что тебе показалось, что их мало. Они выпрыгивали в самых неожиданных местах, а истории в результате заканчивались не там, где должны были по смыслу, а болезненно раньше или глупо позже. Уже и пауза снята, и оркестр встал, и поклонились первые скрипки, и на бис отыграли. Уже ушли все со сцены, забрав с собой инструменты. Уже и стулья убрали, и готовят новую постановку, выкатывают чужой рояль — а ты все ждешь, когда… Когда будет точка. Потом надоедает, уходишь. Выкуриваешь две подряд, а точки все нет. Дома ложишься спать, думаешь, что она встанет хотя бы во сне — но утром все так же ее не находишь.

Пару-тройку дней ты еще высматриваешь свою точку в лицах толпы, в свете полной луны, между строками книг. Ищешь точку в улыбках на плакатах. Но нет, нет… И ты думаешь, что раз ее нет, то это судьба. И не отстать от нее, как проклятие — навсегда.

Но проходит месяц. Ты случайно находишь тот обрывок нот, помятый уже, и кусок партии с самым началом пожевал Самсон, он же, старый крокодил, и куски из середины выдрал. Ты помнишь, с какой любовью писал, и много раз переписывал эти страницы, помнишь, с каким трудом давались некоторые такты, и как легко писались отдельные партии. Удивляешься, пытаясь понять, на кой черт ставил здесь репризу — и без нее все было стройно. А вот с этой вольтой ты так и не закончил, так и останется она навсегда оборванной.

Но на последней странице две уверенных, четких линии поперек нотного стана. Стоит она все-таки, родимая, стоит...

И вот только сегодня что-то наконец-то оборвалось.

Я не буду говорить, что я все понял. Эта фраза всегда была ложью, никто и никогда все не поймет. Зато можно найти себе правдоподобное объяснение и его придерживаться.

Да, я никогда и никого не любил так, как тебя. Многих любил, многие были, да и есть, куда ближе и важнее, куда болезненнее мне было их потерять — в силу разных причин. Но только ты была моим вирусов, вирусом в моей голове, ты захватывала каждую мысль, пока не оставалась там одна. У меня никогда не былоа настоящего выбора, ты была нужна мне чтобы жить, дышать, какой уж тут выбор… Близостью с тобой я выкупал свой мир обратно, и чем больше он возвращался, тем больше было во мне своих, не зараженных тобой клеток. Мы ссорились. Маятник делал ход в другую сторону, достигал пика… и свона какая-нибудь крохотная клеточка воскрешала тебя. И снова до той степени, что мне нужно было это лекарство, ты.

Я не знаю, в какой момент и кто из нас ошибся, когда лекарство стало ядом. Но есть факт — маятник остановился и рука, которая качнет его в следующий раз, будет не твоей.

И я отпускаю все клетки до единой.

Я дарю тебе наше прошлое. Со всем, что в нем было, со временем хорошее и плохое смазывается, а значимым остается лишь острова эмоций. Их ты вспоминаешь вечерами, пытаясь заснуть...

Я дарю тебе твои слезы и мои сигареты. Кровавые простыни рождений, волны подземного озера, яд змея, три билета в Китай. Дарю мое обручальное кольцо, которое давно уже хранилось у моего когда-то лучшего друга.

Я дарю тебе два года и двадцать лет. Я дарю мысль о наших детях — тех, кого ты все же считаешь нашими общими детьми, тех, кого признала ты и кого потерял я. Я дарю тебе имя, глаза, интонации, дарю Камбоджу и тигра, дарю весь дипломатический корпус и стопки писем. Дарю радужную форель. Бардак в кабинете, справочник «Тысяча волшебных растений Индонезии». Пепельницу из бумажного листа и айфон, оставшийся в гондоле. Дарю блэкберри, который ты не слышишь, и сладкую вату из зоопарка. Неприличный черный матовый ламборгини, осколки пузатых бокалов и пинцет, которым я вынимал их из ладоней. Тараканов, блины-инопланетян, коробку с забытым тобой кружевным бельем и чулками. То самое плетеное кресло с мансарды. Золотую монетку ангела. Красную коралловую нить, жабросли и лунную дорожку. Связку омелы, осколок витража с черным драконом. Исполинскую кровать с виноградными лозами-светильниками, ведро золотой краски, розовую рубашку, мои часы. Белый шелковый карибский шатер.

Мне хватит памяти.

Мне хватит мысли, что теперь это все не наше, а твое. Теперь у меня есть белый халат, залитый солнцем небольшой рабочий кабинет, крики чаек из порта и красноватая каменная пыль. Я простой человек, я наконец-то могу столько, сколько могу, а не столько, сколько должен. Теперь я могу перезапустить себя, и я достоин еще одной попытки.

И нет рядом Баста со второй склянкой. Я специально не стал его искать… Но я слышу запах моря.

Мысленно я написал сюда уже очень много раз. Да, перо в пальцы ложится либо от безделия, либо в моменты, когда без пера всего не захватить, все не удержать. Ползет сквозь пальцы, как гнилая ткань, а ты в этой гнили пытаешься найти понимание.

Мне давно был интересен вопрос малодушия. Малодушие казалось мне настолько низким и глупым, настолько лишенным логики, что я не признавал его даже в очевидном. Что же. Жаль...

Всю жизнь я держал руку на пульсе всего, всю жизнь мне болезненно нужно было быть в курсе. Я был универсальной заплатой в любой беде, и я же эти беды, бывало, провоцировал. Теперь я успокоился и руку с пульса снял. Я оставил в ямах лишние 20 лет своей жизни, годы, которые так яростно хранил, которые были столпом моей жизни. Столп рухнул добровольно, и знаете — с этим можно жить. Скучно немного, и сны снятся не вещие, а проклятущие. Сны снятся такими, что на утро хочется схватить тесак и зарубить, в качестве боевого клича используя это КАААК и ЗАЧЕЕЕМ моих девочек. Но отпускает, отпускает, и только пепел падает вниз, а он — гильотина только для меня. Я знаю, что вернее всего — смеяться. Над всей этой показушной сохранностью, доходящей до глупости: было бы, чем гордиться в этом сохраненном.

у истории нет сослагательного наклонения. Зато оно есть у памяти, памяти чаще всего глупой. Кому нужна эта гниль — отдам даром.. 

Манипулирование — мой любимый грех. Я делаю это сам, регулярно, и регулярно ловлю себя на этой мысли. Наверное, это нехорошо, хотя вот так сразу и не скажешь — управленец должен уметь направить коллектив в русло, течение по которому приведет к лучшему результату. Я настолько вжился в роль дамбы, которой постоянно это русло корректируют, что привык применять манипулирование совершенно во всем.

Часто это помогает избежать конфликтов непродуктивных и создать конфликты продуктивные. Это позволяет совершить новый рывок развития, часто — даже мне самому.

Но эта система не поддерживает одного — двух манипуляторов в одной схеме. Как только появляется второй, пытающийся влиять на коллектив, первому, как минимум, становится неспокойно. Он начинает наращивать мощности, пытаться и этого второго лидера включить в свою схему, при которой внешне он решает все сам и управляет, так и быть, чем-то там, а по сути — действует по мотивам первого лидера.

Иногда это удается. Иногда второй лидер, даже понимая, что за чёрт, соглашается на свою роль и все живут мирно. Бывали прецеденты тихого нейтралитета, когда лидеры делят сферы влияния и не смешиваются.

А бывает, что второй лидер пытается подмять первого. И слава богам, если у второго лидера на это хватает мощностей, первый признает свое поражение и уходит на второй план. Если мощностей не хватает, первый лидер выходит в раздражение, конфликт нарастает с такой силой, что даже воспитанное, вежливое отдаление не удается. Начинается дикое вымораживание.

А дальше варианта два. Первый — как-нибудь само решится. Находится решение, при котором конфликт манипуляторов сходит в пассивную стадию и становится из негативного позитивным. Все живут в духе свободной конкуренции на радость системе.

А второй — кто-то из лидеров весело забивает и уходит не то, что на второй план, а вообще из системы. Пусть система сама разбирается, как ей дальше работать. Это выход слабого менеджера, выход слабого звена.

Я. Никогда. Не. Позволю. Сделать. Из. Себя. Лабораторную. Мышь.

Манипулирования мной я не потеплю, и пусть я после этого буду хоть кем. Я все прекрасно понимаю и прекрасно все вижу, бульканья болота до меня доносятся весьма отчетливо.

Выход из системы есть всегда, я сам лично его создавал.

Все имеет свой конец, свое начало.

В том числе и бессмертные змеи.

Время подобно кругам на воде от брошенного камня. Восток верит в цикличность и повторяемость, запад — в то, что прошлого не вернуть.

Я не тоскую. Я оглядываюсь назад и вижу мир, вижу жизнь… Они радуют меня. Впереди может быть восток… а может — запад. Может быть, что-то повторится, но вряд ли меня кто-то будет искать, чтобы повторить то, что было… А те, кто не потеряют, живут так же, как и я. Вне времени, вне пространства, на одном желании жить.

Давно не писал ничего. Привычка к перу, перечеркивающему проблемы, что поделать...

Всегда есть какие-то переживания, но всегда надеешься на лучшее. Я привык желать верить в лучшее. Еще одна привычка, с которой ничего не поделать.

Ну и пусть.

Аве — святая, птица. Я многому хочу научиться у тебя, в первую очередь — отпускать, улетать от прошлого… Не бояться, и это все еще кому-нибудь нужно, так? Как в песнях поют.

Бесконечный ноябрь отпустил меня было, и сегодня вокруг пахло августом, скошенной травой, мычанием из коровников после вечерней дойки, падением звезд, головокружительным стуком колес поездов, едущих в будущее.

Земля легко дрожит, теперь, когда холодает, вокруг появляются даже нотки нового года. До-ноябрь и после-ноябрь.

И лампа не горит, и врут календари.

Если наступает время моих дневников — радости мало. В принципе, по ним можно отслеживать все проблемы моей жизни, я пишу тогда, когда не знаю, чем еще занять свой разум. И это не мотив работы, лекций, учебы, все это вечно ждет и вечно тянется. А пустота во мне появляется… внезапно и непредвиденно. Неоправданно болезненно, и единственное время, когда я могу ее предсказать — ноябрь. Каждый ноябрь меня накрывает с головой, и каждого ноября я боюсь, как огня. Мне еще ни разу не удалось найти панацею, найти что-то, что позволило бы мне продержаться без этого душного ущерба внутри себя, без постоянно преследующего меня запаха дыма и видения отлетающих кусками фрагментов того, что когда-то было обоями, обивкой мебели, гардинами, картинами. Все это осыпается старой чешуей, я перетираю ее в порошок и каждый декабрь, едва снег ложится уже не робкими кружевами женских чулок, а сплошной шелковой простыней, я завариваю этот пепел и пью его утренним кофе. Каждый день начинается мыслью об этом сгоревшем ноябре, об этом ощущении постоянного страха и неуверенности в самом себе, но пока я не выпью все, пока не опустеет старая жестянка с пеплом, мне не удастся ничего отпустить. Не удается испить до дна.

Раньше я расправлялся быстро. Напиток пился как лекарство целыми днями, он заменял кофе в работе, напоминая своим липким, пыльным на небе вкусом о минимум одном месяце бессмысленного простоя. Перфекционизм поджигает этот коктейль молотова, и я способен творить, способен создавать что-то, чем сам потом буду гордиться. Это тот самый кусочек сахара после пилюли, та самая награда. Ноябрьский напиток незаметно проносился через новогодние праздники, всевозможные экзамены, работ к новому семестру, потом тяжелее шел ранней весной, растворялся в майских субботниках, последние горькие капли я допивал где-то к середине июня. Это было самым тяжелым временем, временем, когда я уставал возвращаться к прошлому, уставал нести его за собой.

А теперь… Теперь пеплом стало то, что казалось мне сахаром. Я живу достаточно долго, чтобы этой жизни стало много. Я живу достаточно мелочно, чтобы захлебываться в собственном пепле, с тяжестью осознавая, что подниматься фениксу тяжело. Лето было моим временем, ранняя осень была моим рассветом — теперь я живу в страхе ноября постоянно.

Мне страшно. Да, черт возьми, мне действительно очень страшно. Старое окно разбито, его оплели паутиной восьминогие дьяволы, и на липких этих нитях осел все тот же пепел. Света больше нет, и я не хочу пускать к этой пелене своих родных, тех, кто хочет разорвать ее и помочь мне. Я делал такое сам — не для себя, в прошлом — для других. Я знаю, что плащ этой чужой паутине давит непомерно тяжело. И я не могу объяснить, чем...

Зато я могу ждать урагана. Ветра, дикой свободы, могу ждать, когда выросший перед окном молодой клен своей дружественной пятерней захватит эту липкость, а потом, осенью, без проблем для себя сбросит ее в естественном золоте. Я могу жить и ждать. Я знаю, что за серым окном есть свет, будущее, мои дети-волшебники… Совсем еще маленькие, пускающие гулять саламандр по новопостроенному замку из песка, замку с коридорами, туннелями, и крохотными горящими спичками-факелами. Я знаю, что за окном растет зеленая трава, что там распускаются цветы, что немного ниже за домом узкая речка питает спокойное, чистое озеро. Я знаю, что в небе летают птицы — я сам создавал их. Я знаю, что в лесах ходят олени и лисы, с нетерпением и азартом ждущие звуки знакомой песни охотничьего рожка. И знаю, что в этом мире, таком реальном и таком… быстром… я посеял много семян, которые, вполне возможно, либо распустились, либо вот-вот распустятся. Я знаю, что я так люблю его — мир и то, что выросло в нем, пока сидел за своей пеленой. И я когда-нибудь увижу все это, пусть даже выползу уже иссохшим, потерявшим руки и ноги чешуйчатым скелетом бессмертия. Возможно, тогда я смогу обернуть этот мир, и укусив за хвост самого себя запустить творение вновь, а может быть уйду в другой, создавать новое, живущее без меня на своей, замкнутой планете. И на ней уже не будет таких цветов и деревьев, таких птиц и оленей, там будет что-то совсем другое.

И что-то подсказывает мне, что став из змея человеком, став частью собственного мира, я в конце концов вновь окажусь в своей пыльной темнице.